Я понял, что никогда не смогу полюбить своего сына
Он понравился моей супруге. Веселый, с умными, проницательными глазами. Тогда ему было 13 лет. Казалось, что в детский дом он попал случайно. Волей злого рока. Ну не детдомовский был мальчишка!

Семейный совет длился недолго. Решение было принято быстро. И вот мое заявление на установление опеки уже лежит в районной службе по делам детей. Тогда районную службу возглавляла одиозная и амбициозная мадам – пани Штык. Самое смешное, что ее никто не называл по фамилии, но все чиновники «любовно» величали не иначе как Штычка. Ну, Штычка и Штычка. Так я и спрашивал в здании райсовета, где у них тут сидит Штычка? Я-то не знал, а все смеялись.

Эта женщина наотрез отказалась принимать мое заявление. А я отказался покидать ее кабинет, расселся и разложился, про себя решив, что хоть голодовку объявлю, хоть жить тут буду – но заявление у меня примут. Чиновница вызвала милицию. Слава Богу, рыцарь правды имел голову на плечах и не стал меня выволакивать из кабинета, увидев мою решимость и то, что я бы цеплялся за всю попадающуюся мне под руки мебель, и без подмоги он бы просто не справился.

Пришлось писать заявление в прокуратуру. Та вступилась, и службе по делам детей ничего другого не оставалось, как провести через опекунский совет наше дело и приготовить распоряжение главы района об установлении опеки над Ваней. Когда я пришел к пани Штык в последний раз, она мне поклялась, что заберет у меня всех приемных детей обратно в детский дом. Она заверила, что никогда ни меня, ни мою семью не оставит в покое.

Для исполнения задуманного я ей мысленно пожелал крепкого здоровья и долголетия, а заодно ее предупредил, что она так может и зубы сломать. Об меня. Проработала она потом недолго. То ли уголовное дело завели против нее, то ли еще что там случилось в нашем районе – но ее выгнали. Как говорится, «не в силе Бог, а в правде».

Ваня ничего не делал и стал сбегать из дома

На то, чтобы забрать Ваню, у нас ушло 3 месяца борьбы. Когда я Ваню привез домой, первые пару дней все было хорошо. Напряжение стало нарастать, когда я увидел, что он ничего не собирается делать: ни учиться, ни по дому помогать. Он все время ел и смотрел телевизор. Когда я попытался сказать, что это не детский дом, у нас нет уборщиц и поваров, последовал ответ: «Как? Я что, должен что-то делать? Фу! А я думал, что вы меня забрали, чтобы я отдыхал и ничего не делал!»

Это было начало конца. Ваня противился всему. Словами ничего нельзя было ему объяснить. Поговорить откровенно не получалось – он был закрыт. Воровство, вынос из дома того, что можно вынести и продать, попытка построить в школе дедовщину, постоянные жалобы родителей одноклассников – это был неполный перечень того, с чем мы столкнулись. Темными вечерами вместе с парой отщепенцев он обносил пустующие дома, давая возможность порадоваться хозяевам по прибытии на свои фазенды. Напряжение нарастало с каждым днем.

Пикантности ситуации добавил биологический папа Вани. Через две недели после того, как мы забрали Ваню из детского дома, его папу выпустили на свободу из мест не столь отдаленных, но столь неприятных.

Папа стал подбивать Ваню сбежать и уехать куда-то вглубь России к бабушке. Ваня стал часто сбегать из дома. Просто к папе, который обитал где-то в районе дачных городков на Игрени – одном из самых дальних районов Днепропетровска. Или просто уходил из дома и бродил-гулял по городу.

Каждый раз, когда он уходил, у меня начиналась неимоверная паника: мне всегда представлялось, что он окажется в какой-то беде, с ним что-то случится, не дай Бог умрет, и – здравствуй, тюрьма!
В поисках Вани принимали участие огромное количество людей: мои друзья, родители других приемных детей. Все понимали, что большего зла в приемной семье, чем ребенок-«бегун», сложно себе представить. После того, как находили Ваню, мне нужно было сутки отлежаться. Ноги просто отказывались ходить. Во время поисков я держался молодцом, но потом я превращался в растение. Кстати, у нас в семье таких «бегунков» было двое. Второй появился через несколько лет.

И я стал предавать

В какой-то момент меня достало все. И бесконечные убытки семейному бюджету, и слезы моей жены Оли, и отсутствие мира и стабильности в семье. Я стал… предавать. По возможности задерживался на работе допоздна. Не хотел ехать домой и видеть Ваню или кого бы то ни было еще.

Меня накрыла депрессия. Уходил я из дома как можно раньше, возвращался как можно позже. Весь удар в тот период нашей жизни приняла на себя Оля, моя половинка. Там, где я не выдерживаю, она выдерживает всегда.

В моем сердце разрослось огромное отрицательное чувство по отношению к Ване – чувство неприятия, граничащего не знаю с чем. Я понимал, что его не люблю и никогда уже не смогу полюбить.
Даже смотреть на него не мог! Мне крайне некомфортно было просто находиться рядом с ним. Ничего не мог с собой поделать. Иногда выдавливал из себя слова, чтобы с ним поговорить о чем-то, о чем не говорить было ну никак нельзя. О быте.

Ни чтение умных книг, ни молитва, ни чьи-либо советы не помогали. Мы оббегали, кого могли. Мы консультировались со всеми, кто мог бы нам дать совет или просто выслушать и утешить. Семья разваливалась на глазах. Даже съездили специально в Питер к одной известной приемной маме, руководительнице «Родительского моста». Она ставила на ноги и справлялась с детьми и посложнее Вани. Хотели посоветоваться. Марина нас, конечно, утешила и вдохновила. Но надежда жила недолго. Все было зря.

Ничего не менялось. С каждым днем все становилось хуже и хуже. Ваню несло. Несло страшно. Его поступки давно вышли за грань приемлемого. Оля стала бояться оставлять детей самих дома. И часто плакала. А Ваня ни о чем не жалел, постоянно врал, никогда не извинялся, никогда не плакал. Монстр! Демон! Было понятно, что так долго продолжаться не будет.

«Вы понимаете, что он покатится вниз?»

В свой очередной побег он ушел в детский дом, откуда мы его когда-то забрали. Директор, позвонившая мне по телефону, сообщила, что он пришел в свою группу и больше к нам жить идти не хочет. Я выдохнул с облегчением, схватил его личное дело и поехал к заведующему районо, в чьем подчинении находился детский дом.

Я не зашел, я влетел в кабинет начальника районо и швырнул личное дело Вани ему на стол со словами: «Вот! Забирайте ваше чадо. Сдаю в целости и сохранности!» Заведующий районо посмотрел на меня сквозь свои очки и попросил сесть.

– У меня к вам только три вопроса. Вы не могли бы мне на них ответить? Я вас не задержу.

– Давайте, – ответил я нервическим голосом.

– Вы понимаете, – начал он, – что пока Ваня у вас в семье – за него идет борьба, тяжелая борьба. Но когда он окажется у меня в детском доме, эта борьба остановится, и Ваня покатится вниз. Навсегда. Вы это понимаете?

– Да, – удивленно сказал я, непривычно сраженный откровенностью чиновника такого уровня.

– Вы понимаете, что пройдет неделя, месяц, год… Вы остынете. Все забудется. Все плохое забудется. Вы его простите. Но вы никогда не сможете себе простить этот поступок. Никогда в жизни! Вы понимаете?
– Да, – сказал я, понурив голову. Я ведь и сам все это понимал и об этом думал не раз.

– Вы понимаете, что я сейчас поставлю всего лишь один росчерк пера и Ваня останется в детском доме?

Я утвердительно кивнул.

– Так мне ставить подпись? Или вы все же подумаете?

– Я подумаю, – сказал я, забирая личное дело Вани и плетясь к выходу из кабинета.

На лице заведующего районо проскользнула легкая улыбка.

Полюбить не смог, решил сыграть свадьбу и отпустить

Ваню я забрал из детского дома. Во второй раз. Когда я его привез домой, он забился в угол своей комнаты и долго, часа три, плакал. Плакал! Плакал!!! Три часа!..

На следующее утро он был уже другим. Постепенно наши отношения стали налаживаться. Ваня окончил 9 классов и ушел учиться в колледж. Все годы мы его поддерживали. Я так и не смог его полюбить. Душевные раны так и не зажили. Простить – простил. Но полюбить не смог.

С Ваниной стороны было то же самое. Кроме того, он по-прежнему тяготился тем, что я стараюсь контролировать и его поведение, и учебу. Он требовал абсолютной и безграничной свободы, которую я ему предоставить не мог.

Через какое-то время Ваня сказал, что его девушка беременна и он хочет жениться. «Ну, слава Богу! – подумал я. – Сыграем свадьбу, и он наконец-то станет свободным. Я его отпущу».

Свадьбу сыграли, «как положено». Роспись, венчание, кафе на 60 человек. На свадьбе была и директор Ваниного детского дома, и начальник областной службы по делам детей. Как-никак их воспитанник. Ванина избранница была тоже из семейного детского дома. Я хотел сделать Ване последний подарок перед тем, как его отпустить. И больше не появляться в его жизни: я знал, что он ждет этой свободы и что я ему мешаю своим постоянным и неусыпным контролем.

Невеста была неотразима в своем платье и в целом – своей красотой. Погуляли на славу! Много молодежи, реки шампанского, танцы до упаду.

Когда свадьба закончилась, Ваня подошел ко мне, обнял, посмотрел мне в глаза и сказал: «Спасибо, отец!» Слезы опять были на его глазах…

Getty
С того момента, момента, когда я думал, что его отпускаю окончательно и бесповоротно, мы и сблизились. Прошло много лет. С Ваней мы видимся очень часто. Я люблю его детей, особенно младшего – он такой же непослушный бутуз, как и Ваня. А с Ваней… с ним у нас особые отношения. Не знаю, как это назвать – уважение, может. А может, дружба. Мы остались оба такими же скупыми на слова и на чувства.

P.S. Я всё думал: кто он такой, этот начальник районо, что так милостиво со мной поступил? Почему? Этот вопрос я задал ему через 5 лет, когда он поднялся по служебной лестнице и стал ну очень уважаемым чиновником в образовании. Он снял очки, посмотрел на меня и сказал: «У меня один ребенок. Мы усыновили мальчика. Сейчас он уже оканчивает вуз. Я вас просто понимал».